— А сестра?
— Побудет в гостях.
Опускаю глаза, стараюсь не выдать всплеск ярости. Мы наедине, и желание разбить его бритую голову прямо об атомную бомбу туманит рассудок. Моя несостоявшаяся жертва продолжает как ни в чём не бывало.
— Думал сообщить господину Абдулу, что Чанд у меня. Сомневался в нём.
— Вы снова правы. Чандрагупта не годится ни на роль заложника, ни переговорщика. Он — последний, ради кого отец пойдёт на уступки, и последний, к кому прислушается.
— Договариваться получается, верно? Но это пока вы в плену и ваша жизнь в моих руках. Идём!
Назад он мчится стремительно. Наверно, принял решение после долгих колебаний и теперь спешит реализовать. У меня зреет своё…
Толстяк пребывает в той же позе. Бьюсь об заклад — головы не повернул. Камалла нервно ломает пальцы.
Абдулхамид оглашает вердикт, на Чандрагупту он не производит впечатления, Камалла пугается ещё больше. Она останется одна! Моё присутствие в плену делало заточение не таким ужасным?
— Дополнительное условие господину президенту будет исполнить несложно. Мне нужен доступ к Некросу. Полностью автономный, независимый от Баминги терминал.
Так. Старательный индус выболтал нашему злейшему врагу всё, что знал. По крайней мере, всё, что не поленился рассказать. И моё решение, зачатое в момент бега по бетонным ступеням, рождается на свет с громким детским криком.
— Мистер Абдулхамид, больше шансов на успех, если отпустить сестру. Она — любимая дочь, отец её выслушает. Я остаюсь в заложниках. Всё же мужчина.
Можно только гадать, что ценнее по меркам этого экстремиста — правоверная мусульманка (фи-и, женщина, второсортное существо, недаром радикалы прихлопнули Беназир Бхутто) или кафир, но всё-таки мужик. Судя по затянувшейся паузе, ответ неоднозначен.
— Предлагаешь себя в заложники, неверный? Не откажу тебе в смелости.
— Воевать с женщинами не престало ни вам, уважаемый, ни нам. Подвергать их опасности — тоже.
Оскал белых зубов заставляет завидовать. У меня такие появились после репарасьон, когда родные резцы раскрошились под автоматным прикладом. У пакистанского урода — собственные. Приклад по ним плачет…
— Что ж вы её везли на вертолёте?
Жму плечами. Недоглядели. Прости, дядя.
Камалла смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Они кажутся огромными. Не грусти, дарлинг, если правильно распорядишься свободой, свидимся. Надеюсь — ещё в этом мире. Да поможет тебе Аллах.
Нас разделяют, и я получаю бессчётное в своей бродяжьей жизни временное пристанище, спасибо, хоть не в подземелье. Сейчас роль Букингемского дворца для моей персоны исполняет одноэтажная однокомнатная хибара. Вроде бы такие называются «саклями». Камаллу вижу последний раз — утром и мельком, когда тишину посёлка нарушает рёв вертолётного ротора, поднявший настоящую песчаную бурю. Лопасти вращаются, моя ненаглядная неуверенно трусит к раскрытой боковой двери, оттуда приветливо торчит пулемёт. Оглядывается, лицо напряжено. Думаю — ищет взглядом меня. Машу рукой в окне, понимая бесполезность жеста — на фоне восходящего солнца она не сможет рассмотреть, оконный проём кажется чёрным пятном… Прощай.
Дни в плену тянутся тоскливо и удушающе однообразно. Экстремист куда-то свинтил. Толстый индус — единственный в посёлке, кто понимает английский, но с ним говорить не тянет. Часами гуляю вдоль дувалов, жру лепёшки с похлёбкой да отсыпаюсь впрок, если бесчисленные насекомые из тюфяка не беспокоят свыше обычной озверелости.
Со смесью нетерпения и страха жду лопотанье вертолётных винтов, с ними рослых морпехов из штурмовой группы. А чего ждать-то? Я не гражданин США и даже не сын президента Центральной Африки, чтобы ни заливал пакистанцам. Российская разведка не знает о моём местонахождении, а если бы и узнала, у них нет практики, как, собственно, нет и средств выручать своих в подобной передряге. Будем объективны — меня некому освобождать. К тому же при первой попытке освобождения местные пристрелят нас обоих с толстяком, это как пить дать.
Рассчитывать могу только на Камаллу. По правде говоря, особо уже ни на кого не рассчитываю.
Через неделю подскакиваю среди ночи от рёва мощного дизеля. Спешно натягиваю натовскую пятнистую униформу, в ней аборигены смотрят на меня как на прокажённого. Около входа в бункер остановилось длинное многоколёсное сооружение, и не нужно семи пядей во лбу, чтобы догадаться о его назначении.
Хочется выть волком, бежать в пустыню, нарваться на пулю часового, только бы не видеть этого… Но ноги вросли в сухую землю и заявили саботаж. Я стою и смотрю, как начинается самое страшное. Чесслово, если бы атомную бомбу можно было взорвать на месте, бросился бы вперёд, не думая о последствиях.
В полумраке, чтобы не облегчить жизнь спутниковым наблюдателям, туземцы выкатывают боеголовку. Не исключено, в подземельях смонтирован незамеченный мной подъёмник. Снова заводится дизель, но машина не уезжает. Длинная ракетная сигара задирается вертикально, чёрная на фоне чёрного звёздного неба. Вот и летела бы в космос, не задерживаясь!
Запуск космической ракеты видел только по телевизору. Баллистическая стартует не менее эффектно, если наблюдать с двухсот шагов: море огня обволакивает автомобильное шасси, стальная сигара с утробным ворчанием вонзается в зенит, опираясь на ослепительную звезду. В вышине начинает отклоняться от вертикали. Спешно высматриваю Малую Медведицу с Полярной звездой, здесь она ниже над горизонтом, чем для наблюдателя из Москвы. Если глаза не обманывают, ядерная гадина повернула на запад.
Опускаюсь на песок и охватываю голову руками. Что нам известно о пакистанских ракетах, кроме того, что их вообще не должно быть? На время моего пленения — ни черта. По размеру меньше «Тополя», больше «Искандера», то есть нечто средней дальности типа старых советских SS-20. Что на западе? Кабул, Багдад, Тегеран, Дамаск… Нет, столицы исламских стран — вряд ли. Твою ж налево… Иерусалим! Но там Аль-Акса. Тель-Авив? Гадать бессмысленно, в секторе протяжённостью в несколько тысяч километров целей предостаточно.
Игнорирую доводы разума, что земля после ракетного выхлопа токсична и не располагает к прогулкам, иду знакомиться с энтузиастами. Как и думал, в общество ракетчиков затесался «эфенди» Абдулхамид, рядом с ним важно топчутся персоны в генеральских мундирах и партикулярные чинуши. Революция революцией, номенклатура бессмертна.
Негодяйчик замечает меня и удостаивает чести в виде беседы, оставив на минуту важных пузырей из Карачи.
— Видели, мистер Фрост? Наши слова не расходятся с делом.
Я чуть не застонал.
— Но мы же готовим переговоры!
Он снисходительно щерится.
— К переговорам с Центральной Африкой пуск не имеет отношения. Мы отправили ультиматум Кабулу вышвырнуть гяуров из Баграма. Слов не понимают? Пришлось проучить.
В душе зарождается надежда.
— И ударили по Баграму? Или Кабулу? — боюсь дышать, чтоб не спугнуть удачу, эти города прикрыты противоракетным зонтиком, одиночным выстрелом его не прошибить. Если так, то Абдулхамид получит сообщение — с ракетой утеряна связь до подлёта к цели.
— Ну, нет. Мы — разумные люди, — он говорит с апломбом, а меня просто корчит от его «разумности», надеюсь, полумрак скроет гримасу. — Нельзя взрывать Баграм, это объявление войны США. И Кабул нельзя уничтожить, иначе придётся ждать, когда у власти появится новое правительство. Кандагар. Братьев-талибов мы предупредили уходить.
Кандагар… Уничтожение сотен тысяч — просто предупредительный выстрел? Кошмар! Неужели эти идиоты воображают, что Биг Босс сядет с ними за стол переговоров или одарит терминалом Некроса?!
Помимо воли вслушиваюсь. Кажется, что из-за гор донесётся грохот взрыва, а над ними взметнётся самый ядовитый в мире гриб.
Абдулхамид продолжает спокойнейшим образом разглагольствовать, что всем мусульманским правителям теперь придётся прислушиваться к Карачи. Месть за непослушание страшна и неотвратима. Затем он возвращается к соучастникам, я охреневаю в одиночестве.
